Дмитрий Всатен - Оридония и род Людомергов[СИ]
Урт не сказал Сыну Прыгуна, что окрестности Меч-горы кишели грирниками. По меньшей мере десяток раз людомару приходилось вступать в неравные схватки с ними. После этого он менял направление движения, петлял как заяц в лесу. Его путь за Меч-гору занял день и целую ночь.
Наконец, весь измазанный кровью каннибалов он вышел на ничейные земли. Они представляли собой низкогорье, изрезанное ущельями и усыпанное камнями. Кое-где были заметны следы жизни: низкорослый кустарник, карликовые деревья, но все эти признаки были настолько хилы и редко разбросанны по серости каменного взгорья, что их наличие оставалось незамеченным даже людомарским глазом.
На самом подходе к ущельям, из которых тянуло непросыхающей сыростью и трупным запахом, людомар решил отдохнуть. Он забрался в расщелину и, укутавшись в шкуры, заснул.
Было безветренно. С небес сорвался и крупными хлопьями стал падать снег.
****— Пошел прочь! — Зазевавшийся пасмас с невольным криком отлетел в сторону и затих. — Дорогу!
Эсдоларк Прибрежный принимал пополнение, какое никогда не впускали его врата. Это был целый отряд, состоявший из одних только воинов. Возглавлял их оридонец, возвышавшийся на великолепном кеорхе, закованном в первоклассную броню.
— Прямо из Немой лощины, — скороговоркой говорил пасмас, сопровождавший отряд первому попавшемуся олюдю, спросившего, откуда прибыли.
— Ссылают и таких?! — поразился тот. — Неправильно… — Покачал головой и продолжил путь.
Да, Кина сослали. Сослали из-за проклятого людомара, которого он не поймал; которого он не видел; которого, может быть да и скорее всего, никогда и не было! Проклятый Цур. Только и ждал момента спихнуть его, Кина, в какое-нибудь дельце. И как только такая возможность подвернулась…
Людомар, хе-хе, какой людомар? Где людомар? А был ли он вообще?
Вся эта ситуация очень раздражала Кина. Боги, она просто выводила его из себя. Никогда за всю свою долгую жизнь Кин так много времени не посвящал мыслям непонятно о чем.
Людомар исчез вместе со стариком из Куупларка или старик вместе с людомаром, и с людомаром ли?
Кин скрежетал зубами от злости. Его сослали. Все это видели. Запомнят.
Здесь, в этом захолустье он проведет не одну зиму. Что ему здесь делать? Гонять грирников? Устраивать охоту на местных бродят? Что?
Его сослали. И потому даже в этом захудалом городишке, его захудалый голова не соизволил встретить оридонца. Как же это злило Кина!
Врата замка тяжело открылись, пропуская отряд внутрь.
Кин отвлекся от своих мыслей, заметив переполох, который навело его присутствие. Буквально все куда-то спешили, даже бежали бегом. На каждом лице читалась тревога, а на иных и интерес, азарт.
— Опомнились, — проговорил Эк, выглядывая из груды шкур, в которые был укутан.
Оридонец усмехнулся.
Через некоторое время они, однако, поняли, что причиной переполоха является не их визит.
— Привеликий, — вышел к ним саарарский воин.
— Кто ты? — спросил его Кин.
— Я Перош…
— Знаю тебя. Ты владетель твердыни. Что это?
— Маэрх поблизости, — проговорил Перош. — Я привел крепость в боевую готовность.
— Кто такой маэрх?
— Это людомар. Мой телохранитель…
Кин резким движением остановил Пероша. На лице оридонца заиграла торжествующая улыбка.
****— Маэрх, — во всю ширь своего и без того большого рта улыбался брезд. Он был стар. Почти также стар, как и стены, которые его окружали.
Людомара ввели и оставили в просторной пещере, служившей залой для приемов. Странно, но ему многое было знакомо здесь. К примеру вот этот рассохшийся стул. Он мог поклясться, что видел его раньше. Охотник даже вспомнил, что одна из его ножек постоянно подгибается. А эта чаша? У нее отбит край и он знал, почему. Вон та шкура скрывает под собой вход в залу.
Сын Прыгуна пребывал в раздвоенных чувствах, постоянно озираясь по сторонам. Наконец, его взгляд остановился на старом брезде, внимательно следившим за ним. Единственный глаз брезда сверкал при мерцании мелких желтых рочиропсов россыпью разбросанных перед местом, которое только с натяжкой можно было назвать троном.
Обстановка была убога и аскетична. Находившиеся в зале воины почтительно молчали.
— Почему ты оглядываешься? — спросил брезд с трона. — Ты чувствуешь опасность? Маэрх, ты меня слышишь?
Перед глазами людомара вдруг бешенной чередой пронеслась вереница воспоминаний: искрящееся в кубке вино, гвалт криков, стонов и музыки, пьяный угар и разнузданность попойки; большое скопление воинов, их рев и лязганье оружия; тишина и полумрак пещеры, уныние и плачь…
— Маэрх…
Охотник вздрогнул.
Брезд медленно поднялся с трона и сильно припадая на правую ногу подошел к нему. Тяжелая рука легла на плечо людомара. Сын Прыгуна отметил про себя, что не удивлено отсутствием правой руки у старика.
Брезд заглянул ему в глаза.
— Ты пришел. Мы все рады тебе. Не опасайся ничего.
— Где я? — спросил людомар.
****— Итак, ты ничего не помнишь. — Брезд нахмурился. Он снова сидел на троне, подперев голову левой рукой и жуя губами.
— Нет. Двадцать восемь зим неведомы мне. Но я узнаю это место, как если бы бывал здесь не раз.
— Ты бывал здесь двадцать восемь раз. Воспоминания о тебе до сих пор помнят эти скалы и земли на много переходов вокруг.
— Что я делал здесь?
— Ты пришел и был с нами.
— Что мы делали?
Брезд нахмурился. Его рука легла на подлокотник и сжала его так, что дерево жалобно заскрипело. Среди воинов в зале пронесся шепот. Звякнула кольчуга, послышался кашль и снова стало оглушительно тихо.
— Что мы делали? — апатично вопросительным тоном произнес брезд. Он надолго ушел в свои мысли. — Мы пытались вырвать Владию из рук оридонцев; потом мы пытались отогнать саараров от Желтой реки; затем мы пробовали отстоять нашу крепость — Холведскую гряду и, уж когда совсем стало плохо, мы пытались хотя бы отогнать грирников от Острокамья и долины Последней надежды.
По рядам воинов снова прошел шепот непонимания.
Людомар свел брови и склонил голову. Он покачал ей, ничего не помню.
— В этих землях ты зовешься Маэрх, — продолжал старый брезд. — Одно твое имя наводит ужас на всех прихвостней четвероруких. Вместе с нами ты сражался против них у Эсдоларка, у Меч-горы, у Белого водопада. Мы били их, но отступали… били и отступали. До тех пор, пока нас не загнали сюда. Эти земли мы еще можем отстоять. У нас еще достаточно сил.
Сын Прыгуна поднял голову и посмотрел в глаза старика.
— Не суди меня за то, что говорю: ничего этого я не помню. Память стала принадлежать мне только в Немой лощине у кромки Брездских вод. Они выбросили меня у большого камня, что на изгибе вод к замку…
— Ты был в Боорбрезде?! — вскричал старик, приподнимаясь на троне.
— Оттуда я помню себя.
— Как ты пробрался туда?
— Я не знаю.
— Так вот куда ты уходил всякий раз. — Заметив, что людомар непонимающе смотрит на него, брезд пояснил: — Перед пробуждением Холведа ты уходил от нас, а после возвращался. И бился за Владию вместе с нами. — Старик снова затих. Неожиданно он тихо попросил: — Расскажи мне про Немую лощину. Что ты помнишь?
— Не так много. — И охотник принялся обстоятельно повествовать о том, что видел, слышал и чувствовал в землях, которые брезд называл Владией. Его слушали с величайшим вниманием. Изредка до тонкого слуха Сына Прыгуна долетало скрежетание зубов и хруст кулаков, сжавшихся в бессильной злобе.
Пока он говорил, в залу внесли столы, расставили их и покрыли скудной едой.
— У нас осталось не так много. Отведай с нами то, что имеем, — пригласил его брезд.
Людомар уселся за стол и с удовольствием поел горячей пищи. Его ежеминутно отвлекали, дергая то за правую, то за левую руку. Он отвечал на вопросы, рассказывал, уточнял или пожимал плечами.
Горькая брага способствовала общению.
— Я знаю, что ты не спишь много дней кряду. Когда ты поешь, дай мне знать. Сделаем отметки на поземелье, — наклонился к нему брезд.
Охотник кивнул. Ему поднесли ушные затычки: и впрямь, его здесь знали!
Поднимались тосты за Маэрха, за будущие победы, за хорошее знамение, — за все что угодно. Воины: брезды, дремсы и холкуны усиленно пили, а потом затянули длинную тягучую песнь о трудном пути лишений, о потеряной родной земле, об оставленном и забытом. Многие плакали. Некоторые сидели, нахмурившись, низко склонив голову над столом. Их массивные руки безвольно лежали на столе. Воины смотрели на них, как на бесполезное оружие, не способное ничего изменить.
Уныние! Всеобщие уныние и подавленность вдруг как-то бочком проникли в торжественность залы и заняли в ней почетное место.
